|
В формате Word
Владимир Карпов
"Дар божий"
Вы помните имя
татарского богатыря, который бился в ратном
поединке на Куликовом поле с Пересветом?
Челубей - одаренный Богом! По одной из
версий, название <Челябинск> проистекает
из того же тюркского слова: <челяби> -
одаренный Богом, Господня земля, дар Божий...
Когда подлетаешь к
Челябинску и видишь бесчисленные
полноводные чаши озер, лесистые гривы
предгорья, то рождается ощущение
величественности, таинственности,
ниспосланного дара Божьего...
В Челябинске я прожил
шесть лет. Приехал туда после окончания
института, имея за душой соответствующие
поколению и времени значительные претензии
к действительности. Челябинские здания
показались мне перевернутыми вверх дном
громадными закопченными чугунками, и как-то
злорадно поразило красное от металлической
пыльцы небо, особенно сгущающееся, если
смотреть с площади Революции туда, в
сторону ЧТЗ, вдоль проспекта Ленина.
Площадь эта
запомнилась пустынной, просторной;
монументальный Ленин на постаменте, как
повелось в советской стране нашей, указывал
пряменько на гастроном, где самым
представительным был водочный отдел, и
горожане по этому поводу затверженно
шутили: <Верной дорогой идете, товарищи!>
В разгар либеральных
реформ, в середине девяностых,
я не увидел медного неба над
Челябинском. <Заводы наполовину встали>, -
объяснили мне сей феномен. И я уж было
подумал, что нет худа без добра, как увидел в
уголке глаза на красивом лице своей
спутницы, челябинской актрисы, крупную, как
бы застывшую слезу.
- Что случилось? -
растерялся я.
- Наверное, был
выброс, - спокойно ответила она, - у нас
сегодня полтеатра плачет...
На площади Революции
теперь было тесно: стояли рядами автолавки,
лотки, люди с товаром в руках, а меж ними
проталкивались покупатели и зеваки!..
Пламенный вождь революции простирал над
всеми свою величественную длань, как бы
опекая, как бы даже благословляя веяния
времени.
К вечеру, правда, под
его историческим взмахом витали в
воздушных порывах использованные
целлофановые пакеты, валялись мятые
коробки, ломаные ящики и прочая дрянь. Но
уже к ночи - к чести местных властей -
площадь была удивительно чиста.
Ильич могуче
возвышался, и я вспомнил Сюмкина. Нет, я
ощущал его присутствие повсюду, на каждой
челябинской улочке, в каждом уголке. Вот и
сейчас, в умопомрачающем свете ночных
прожекторов, я почти увидел его, Игоря
Сюмкина. Он стоял голый по пояс, с большим
крестом на тесемочке, бритый наголо, ибо
проиграл волосы в карты, стоял, уперевшись
крепкими руками, накренив крутой и высокий,
как у монументального вождя, лбище, и... пел.
<На заре ты ее не буди...> - при своем
обычном громогласии пел он неожиданно
лирично, тенором, на оперный лад. Именно
отсюда, отслоив от памятника, прибрали
Игоря к рукам стражи порядка. <На заре ты ее
не буди> звучало тогда, будто <врагу не
сдается наш гордый Варяг...>.
Это было в канун
перестройки. К той поре Игорь успел
выпустить тощенькую книжку рассказов и
постоянно твердил о задуманной им повести
под названием <Инверсия>. В литературе <инверсия>
- это перестановка логического порядка
слов, которая усиливает воздействие.
Существует и воздушная инверсия,
происходящая в ущелье, котловане из-за
смены температуры, давления. Урал - весь в
котлованных надкусах. Игорь хотел описать
жизнь поселка, некогда процветавшего, а
ныне изможденно ютящегося вокруг одного из
<отработанных> котлованов, который
воздушными ночными инверсиями словно бы
мстит людям, насылая отравления и
кислородную недостаточность...
Но что обычно нужно
братку-литератору, чтоб, так сказать,
всецело и одержимо отдаться творчеству? Ну,
первого и неотступного требования давайте
даже касаться не будем, ибо и я, грешный, в
зове любви этом, параноическом, покружился,
мертвые петли прям какие-то выделывая,
подрастерял себя по городам и весям...
Второе - нужна свобода от поденщины.
Деньги.
Большие деньги
поджидали Игоря на каждом углу.
- Встретил мужика, -
вбегал он заполошно ко мне, - знаешь,
сколько зарабатывает?! Еду с ним в
Калининскую область строить коровники!
Семь тысяч за два месяца! Это как минимум,
как минимум семь тысяч!
Сомнения тотчас
отметались: Сюмкин готов был спорить на
ящик коньяка, на собственную жизнь, что с
таким мужиком, который позвал его строить
коровники, там не семью тысячами пахнет...
Когда через пару
месяцев Сюмкин вернулся из Калининской
области, то пешком дошел до моего дома и
попросил три копейки, чтобы доехать до
своего, в район ЧМЗ... Хваленый мужик был
действительно не промах и бесследно исчез с
зарплатой всех строителей коровника. Так
что не разгибал спины все лето Игорь
исключительно за харч.
Игорь не унывал и
скоро сладил бизнес лучше прежнего.
- Я очень выгодно
сдал свою комнату, очень выгодно! -
тараторил он, встряхивая головой и
поправляя спадавшие на нос очки.
- Как сдал? - опешил
я.
- На полгода сдал,
поживу пока у родителей, у друзей, да что я,
не найду, где переночевать? Очень выгодно
сдал!..
Выгода действительно
была налицо. Комнату в коммуналке он сдал на
полгода за сто восемьдесят рублей: по
тридцатке за месяц. Но дальний расчет
Сюмкина заключался в том, что шестьдесят
рублей он взял наличными и сразу же раздал
их по долгам, а оставшиеся он взял фолиантом
А.С. Пушкина издания прошлого века. Причем
хозяин книги оценил ее в сто восемьдесят
рублей - шестьдесят Сюмкин должен был
вернуть, а сто двадцать забрать. Но в том-то
и хитрость, что на самом деле издание XIX века
стоило не менее двухсот сорока, а то все
триста шестьдесят рублей!
Вид потрепанной
книги без задней обложки внушал уныние.
- Как минимум, как
минимум! - вспыхнул Сюмкин, когда я
засомневался в успехе предприятия. - А так
четыреста двадцать!...
Через каких-нибудь
полчасика он вновь предстал передо мной.
- Продал! - Вся его
крепкая фигура являла собой победный
безудержный порыв. - За шестьдесят рублей
продал!
- Как за шестьдесят?!
Тебе же шестьдесят надо отдать!..
- Да ничего, ничего.
Мне вот человек предлагает очень денежную
работу, очень денежную!..
Бычившийся по правую
руку от Сюмкина детина со значительностью
кивнул: то есть сомнений, конечно, быть не
могло, все железно, заметано.
Хлопец этот оказался
одновременно великим поэтом, неодолимым
боксером и орденоносным сталеваром. Он
вообще поражал воображение. Вдруг в нем
взыграла пиитическая волна, и он удалился
на кухню для незамедлительного создания
стихов. А там, в холодильнике, в бутылке из-под
сухого вина стоял самогон. Деревенский,
крепчайший, вонючий - открывать нельзя: с
ног сшибает! Так вот, когда после
сокровенного акта наш поэт, одновременно
боксер и сталевар, вернулся из кухни, то
очень покаянно, наклонив стыдливо голову,
сказал: <Володя, там у тебя бутылка сухого
вина стояла, ты извини, я ее выпил...>
Сдал же Игорь комнату,
как выяснилось, однокласснику, которого не
видел много лет. Повстречались они в
трамвае, и тот пожаловался: ребенок родился,
дескать, а жить негде... Сюмкин тотчас решил
проблему...
Игорь ни о чем не
жалел. В самом деле, чего стоил тот
человеческий опыт, те духовные обретения,
которые он получил, бичуя полгода по
притонам?.. А чем измерить то особое счастье,
которое он испытал, отдав долг квартирантам
и вернувшись в свое жилище?
...Довелось побывать
Игорю Сюмкину и в рабстве.
Все было просто.
Сидел Игорь, стриженный под ноль и небритый,
на скамеечке около вокзала.
- Хочешь выпить? - по-братски
предложили ему два смуглых парня.
И вечером того же дня
Игорь уже мчался в плацкартном вагоне в
неведомую казахскую степь, на очень
выгодную шабашку с очень надежными
ребятами.
Представители
некогда депортированного народа вели
строительство в казахских аулах руками
бичей, бомжей, всякого беглого и
беспаспортного люда, собранного вот так же:
по вокзалам, пивнухам и забегаловкам...
К той поре я уже
перебрался в Подмосковье и узнал о пленении
и прочих похождениях Сюмкина по слухам. И
вдруг он появился: подтянут, светел, в
модной тогда варенке!.. И со справкой,
заверенной известным врачевателем, что
Игорь Сюмкин не будет пить до двухтысячного
года!
Был конец
восьмидесятых, время общественного
воодушевления: одни массово
манифестировали на площадях, раскручивая
маховик грядущего распада, другие столь же
повально открывали кооперативы. Игорь был
кооператором. К делу он решил отнестись со
всей серьезностью, не пожалел денег, поехал
в Крым и закодировался у самого Довженко.
Правда, сеанс проводил его ученик, и Сюмкин
с какой-то иезуитской улыбкой рассказывал:
- Очень характерная
деталь: гипнотизер этот, ученик Довженко,
ходит перед нами и говорит: <Как сказал мой
великий учитель...> Хех... А <великий учитель>
сидит здесь же, в двух-трех метрах...
Было ясно, что под
гипнозом Сюмкин не терял головы. Он
предложил мне пропустить стаканчик за свое
<последнее высвобождение> и стал сам
наливать красное сухое вино.
Планов было громадье!
Работа над <Инверсией>. Но прежде -
повестушка <Кавказский пленник>. Тогда еще
не поднимались подобные темы в
публицистике, не было фильма <Камышовый рай>,
который, впрочем, при близком сюжете имеет
совершенно иную тональность; и я говорил
Игорю: мол, надо, необходимо написать, это
будет событием!..
Сюмкин воодушевлялся.
Начнет он с хлюпанья саманной жижи, с
однообразного чавканья кетменей, черпающих
раствор, с обморочной жары... Нет, со вкуса
перловой каши, заправленной томатной
пастой, изо дня в день одна и та же перловка
с томатом... Он, то есть герой повести,
подбивает закабаленных мужиков на побег. <Куда
бежать? - спрашивает его один. - В тюрьму
опять? Меня ж за нарушение паспортного
режима сразу упекут...> - <Живи, не рыпайся,
- говорит другой, - ты еще не знаешь, что
осенью будет... На два месяца нас на Кавказ
увозят - два месяца ты ешь, пьешь, хоть
каждый день залейся!..>
Век бы Игорехе
свободы не видать, если бы не знание...
литературы, не интерес с малых лет к истории
восстания рыжебородого Шамиля. Вечерами
пятнадцати, семнадцатилетние охранники,
тогда уже вооруженные автоматами,
зачарованно слушали его рассказы о
легендарном предводителе горцев, и, как
знать, может быть, среди сегодняшних
чеченских боевиков есть и такие, которых
подвигнул к выбору русский образованный
бомж. Так или иначе, стали присматриваться,
прислушиваться к очкастому пленнику и
взрослые чеченцы. И, то ли за человека
признав, то ли от греха подальше,
отправили Игоря куда глаза глядят, да
еще и как бы заплатив за пару месяцев труда
триста рублей.
- У них очень сильна
генетическая память, очень сильна!.. -
бывший раб Сюмкин на глазах становился
большим апологетом чеченского народа.
- А нас кто
депортировал?! - вскипал и я, подогретый
стаканом за сюмкинское высвобождение. -
Твои предки откуда? С
Волги? А ты почему на Урале?! У меня
громадная родня на Алтае, добрый
крестьянский корень. Все сорваны. Если не
сидел, то полег или поувечен на фронтах; не
поувечен - где-то чего-то строил,
надрываясь, а кто остался - еще хуже!
Духовно сорваны со своего, родового!... Кто
депортировал?!
- Очень верно, очень
верно! - озаренно соглашался Сюмкин. -
Должна быть полифония, полифония такая!..
Словом, дело
оставалось за малым: подзаработать
немножко - это без проблем, он ведь теперь
один из учредителей кооператива! Причем
идея кооператива уникальна - никогда не
пропадет спрос на продукцию! Памятники,
надгробные плиты, литые из мраморной
щебенки...
Челябинское
народонаселение в связи с перспективами
сюмкинского кооператива начинало как-то
оптимистично вымирать, кооператив
разрастался, Игорь раздавал все долги,
ставил на свое очень-очень доходное место
другого человека, получал проценты -
необходимый минимум, - прятался от людей и
писал, писал, писал!.. Любопытно, что и его
соучредитель кооператива - очень хороший
парень, куртку, варенку эту, он ему, Игорю,
подарил! - разворачивал дело не для того,
чтобы просто набить карманы деньгами. Он
также хотел осуществить мечту: купить на
берегу озера дом с палисадником -
обязательно с палисадником! - и
породистого, калхетинского скакуна!
К
великой скорби, сбылось только первое из
его предположений...
А тогда, полнясь
духом грядущих свершений, перед отъездом
Игорь принес бутылку, откупорил, медленно
наполнил стакан.
- Интересно, если все-таки
выпить, хватит меня кондрашка или нет?.. -
вновь проклюнулась в его лице иезуитская
улыбочка.
Опустим для
краткости мои увещевания.
- В Челябе все будут
знать, что я закодирован. Там я пить не буду.
Но сейчас мне надо выпить. Я все равно выпью
- мне интересно, неужели из-за этого
стакана меня действительно парализует?
Неторопливо,
прислушиваясь к себе, он выпил.
- Смотри, а ничего...
Где-то через полгода
от Игоря пришло письмо, большое, страниц
пятнадцать. Среди прочих размышлений выдал
он в нем очередную инверсию: <Булгаков взял
эпиграфом к <Мастеру и Маргарите> слова
гетевского Мефистофеля <я часть той силы,
которая вечно хочет зла, но совершает благо>.
Слова эти звучат мощно, но я не вижу в них
правды. В эпиграф своей книги я бы вложил
более реальную, трагическую мысль: <Я часть
той силы, которая вечно хочет блага, но
совершает зло>. Именно часть, ибо эти слова
можно отнести как ко мне, так и к носителю <нового
мышления>... Что это за сила?>
Высказался в письме
Игорь и опять надолго замолчал. Да и все, кто
писал, приезжал - как сгинули. Вдруг
получил письмо от друга из Чебаркуля:
Сюмкин, оказывается, переселился в этот
чистый городок, окруженный дивными озерами,
чудным лесом... Но главное, что
обескураживало, - Игорь взял в аренду землю
и засадил ее картошкой... Конечно, чего в
жизни не бывает, но чтоб Сюмкин - фермером?!
Однако постепенно удивление мое улеглось, и
я начал подумывать так: Игорь там где-то
занимается настоящим, природным делом -
выращивает картошку, - дышит свежим
полевым воздухом, а я в этой столичной
суматохе, выживая в рыночном спросе на то,
что нельзя мерить спросом, все более
ввинчиваюсь в зависимость, все более отхожу
от своего, пока еще зовущего... Словом, <махнуть
бы в Урюпинск!>. В подобных чувствах написал
я своему чебаркульскому другу, чтобы он
сообщил мне адрес Игоря. Было это уже зимой.
И получил ответ...
Игорь под свой
невиданный, очень-очень хороший урожай - а
картошка и впрямь у него уродилась на славу!
- назанимал много. Только выкопать
картошечку успели до него... Но вряд ли он
мог покончить с собой из-за этого. Мысль о
самоубийстве зародилась в нем давно. Только
никто к ней всерьез не относился, а в
последний год знакомые даже начали шутить:
<Сюмкин опять навсегда прощаться пришел...>
Федор Михайлович
давно призвал нас задуматься о
карамазовской силе... Но его-то герои -
через покаяние, через трагическое
осознание теории вседозволенности,
безысходности атеизма, через сострадание -
приходят к прозрению, просветлению... Но что
же творится с нашими сегодняшними
соплеменниками, которые вот так же вдруг
кидаются расхлестать себя и расплескать,
погибнуть с разлета, как киты,
выбрасывающиеся на берег!.. Они, родименькие,
даже - простите за ерничество, но я тоже
дитя своего века и не умею иначе сказать, -
даже картошку собрать не успевают!..
В обученности нашей
видеть во всем социальные корни я приходил
к выводу, что хаос, который словно смерч
уносил многих из повстречавшихся на пути
моей жизни, - это реакция безграничия
человеческого <я> на ограничения,
уравниловку социализма. Сюмкин мне виделся
порождением именно Челябинска - с его
квадратурой, тяжестью, монументальностью...
Неспроста же, стоит представить любой
уголок Челябинска, тут же рисуется и Сюмкин.
Но и то верно: в каком
столетии и в каких землях Игорь мог бы найти
свое место? Горемычная жена моя, отмеченная
той же стихией, куда как точнее определила
творящееся с душой Игоря Сюмкина на земле. <Отмучился>,
- сказала она без сожаления.
Три женщины, родившие
ему по сыну, всплакнули в разных местах и в
разное время, узнавая о его смерти,
одинаково молясь, чтобы ее дитя не
унаследовало дурного от отца, столь же
одинаково считая, что родила - от
достойного.
Сюмкин многим в
Челябе стал являться в снах. А один из
пишущих, который прежде даже чай не пил и
дышал по Бутейко, запил вусмерть, закружил
- дым коромыслом! Да вовремя к святым отцам
кинулся, внял совету, ближе к древней
обители перебрался. Молиться стал - верите,
нет, а как рукой сняло...
Во время моего
пребывания в Челябинске, как я уже замечал,
Сюмкин сопровождал меня повсюду. Я проходил
мимо патетического памятника танкисту - и
он выглядывал из-за постамента, зазывая
меня в свои сюжеты; я приближался к двери
гостиницы с характерным названием <Малахит>
- и передо мной, как театральный занавес,
распахивались обе двери.
- Красивенный,
здоровенный!.. - выпала мне навстречу
подвыпившая девица.
С <красивенным> -
это было, конечно, более чем круто.
- Но не военный! -
появилась за ней точно такая же другая.
- Не военный, зато
наш! - определила первая. - Пошли с нами!..
Человек я в
определенном смысле слабый, и, знаете ли,
стоило значительных усилий, чтобы не
поддаться на сюмкинскую провокацию. Я ведь
знал, что в Челябинске этого не должно быть.
Здесь, в Танкограде, в городе металлургов,
всегда было сложновато с женщинами: их было
меньше и за ними надо было побегать... Это
спьяну они, заключил я про девиц.
В лифте поднимался с
простенькими, провинциального вида
студенточками, видимо спортсменками.
- На соревнования? -
улыбнулся я в ответ на их похихикивания. -
По какому виду?
- По самому лучшему.
Все мастера спорта, - покатились со смеху
мои провинциалочки.
- Выбирайте любую
девушку, какая вам нравится, - улыбчиво
посерьезнела одна из них, сама рослая,
дородная, - и она к вам придет. Сто
семьдесят тысяч в час.
Пять пар кошачьих
глаз уставились на меня.
- Вы все мне
нравитесь, все! - услышал я свой как бы
шутливый голос.
- Можно со всеми.
- Мне сейчас нужно
позвонить... - снова прозвучал не совсем мой
голос.
- Можно за сто
пятьдесят...
Скоро раздался
нетерпеливый стук в дверь.
- Нас ребята
выследили, чтобы деньги отобрать, можно мы у
вас неможко посидим? - Не дожидаясь моего
ответа, влетели в номер две знакомые уже
девчушки: та, деловая, дородная, и хрупкая,
как бы стыдливо, в непроходящей
застенчивости склонявшая голову.
Эта последняя
заставила сердце мое дрогнуть.
- У меня больная мама
и бабушка, их нужно кормить, маме нужны
деньги на лекарства, - все ниже клонила она
голову, глядя искоса, из-под челки.
- Наши родители и
знакомые вообще не знают, чем мы
зарабатываем, - продолжила дородная. - Я
днем работаю в столовой, и они думают, что
деньги мои - из столовой. Но у меня есть сын
- ему сейчас три года, я родила его в
шестнадцать, - и я хочу, чтобы у него было
все.
- Я уже ничего не
чувствую как женщина, ничего, но что делать?
- уже чуть ли не Сонечкой Мармеладовой
представала передо мной хрупкая.
- Нет, если с любимым
человеком, то я все чувствую. А здесь -
работа...
И в этом я тотчас
убедился. Зазвонил телефон.
- У вас девочки уже
двадцать минут, - сообщил мне юный мужской
голос, - а вы знаете, сколько стоит их час?
Кольцо смыкалось,
надо было выходить из окружения.
Только запер дверь,
снова стук. На этот раз передо мной стояла
женщина лет тридцати, довольно приятной
наружности, но со странноватым, как бы
сдвинутым, ренуаровским взглядом. Она
протянула альбом с фотографиями.
- Это что?
Туристические маршруты? - решил я. - Нет-нет,
я в турпоездки не собираюсь.
- Это святые места, -
ответила мне женщина. - Мы свидетели Иеговы.
Пожертвуйте пятьдесят тысяч на
восстановление святых мест.
- Я православный, как
же я вам, сектантам, могу пожертвовать?!
- Бог един, -
была на уровне гостья.
- Бог, может, и един,
но пути к нему разные. - По тому, как еще
более <сренуарился> ее взгляд, я понял, что
тоже был на уровне.
Свидетельница Иеговы
удалилась, но минут через пять вновь
предстала передо мной.
- Пути разные, но Бог
един, - проговорила она озаренно. - Вы
идете своим путем, а мы своим. Пожертвуйте
на наш путь пятьдесят тысяч.
Наши теологические
разногласия заходили в тупик.
<Если бы у меня были
лишние пятьдесят тысяч, я бы их лучше отдал
проституткам!..> - хотелось мне рубануть
резко, но я застенчиво признался, что нет у
меня для нее пятидесяти тысяч.
Именно к этой сумме
сползла к полуночи цена за пресловутый час.
- Я целый день ничего
не кушала, - жала на слезу девчушка по
телефону, похоже, та самая, хрупкая, которая
ничего не чувствует...
На следующий день я
переселился в мастерскую знакомого
художника. Сочинители любят начинать или
заканчивать свои опусы образом художника,
непременно уподобляя его Творцу. Так
получается и у меня. Юрий Егаков - прост,
приветлив, с кроткой, светлой улыбкой. При
этом - высок, статен, моложав. Он гобеленщик.
В любую минуту, что бы ни происходило в
мастерской, Юрий может подняться на
стульчик и начать продевать челнок между
натянутых ниток, поддерживая, продолжая
улыбчиво беседу. Его работа напоминает
мерное, раздумчивое перебирание четок...
Заходила у нас речь и
о том, о чем с невольной ухмылкой могли
подумать и вы: не мутил бы ты, мол, брат, воду,
а сказал бы лучше: девочку эту голодненькую
покормил аль как?.. Я не эксгибиционист,
друзья, и отвечу так: наверное, можно еще
быть с женщиной, которую не любишь ты, но
быть с женщиной, которая не любит тебя, - это
особое испытание. Ну а если уж говорить по
иному счету, то <малахитовые> девочки, с их
провинциальной очарованностью собственным
уделом, явили собой для меня все те же
приметы восторженной гибельности, которую
воплотил своей жизнью мой друг Игорь Сюмкин,
не сумев, а может быть, не желая воссоздать
ее в творчестве.
- Посмотри, какая
возникла тема!.. - повернулся ко мне со
своей тихо лучащейся улыбкой Юра Егаков. -
Я ошибся, хотел распускать и вдруг увидел
новую тему. Продолжил - ты видишь новую
тему?
Я не видел ни старой,
ни новой темы, ибо выплетаемые узоры только
для него одного уже имели свое завершение,
складывались в целостную картину. Невольно
подумалось о Создателе, который, может быть,
так же любовно и безмятежно выплетает ковер
мироздания, и вот ошибся... Ошибся - и
родилась новая тема.
<Пути Господни...> -
произнес мысленно я, вмещая в эти слова и
собственные ошибки: об этом отдельная
летопись. Но тотчас совесть поправила
гордыню мою: <Пути Господни, а долги наши>.
Минуло еще семь лет. И
вновь я в Челябинске. На площади Ленина
теперь уже нет торговых палаток, и
целлофановые пакеты не летают вечерами.
Здесь чисто и светло, как было при советской
власти. И Ленин знакомо указывает на
гастроном, который стал называться
супермаркетом. Лишь опустившись в переход,
под площадью обнаруживаешь разветвленья -
целый подземный город. Торговый мир со
сказочным изобильем! Прилавки ломятся от
осетрины, икры, мяса, винных и водочных
бутылок, завезенных сюда с разных наших и
заморских широт. Продавцы зазывают,
протягивают смачные ломти буженины, рулоны
колбасы, отпластывают острыми ножами
кусочки для пробы. Трудно пройти мимо, чтобы
чего-нибудь тебе не всучили! Неужели когда-то
в этот город я вез из Москвы сумки, набитые
продуктами так, что рвались ручки? Ну, вот
горой навалена вобла - в прежние годы
почему-то она виляла хвостом, не попадая на
прилавки. Следующие улицы и закутки
подземного рыночного царства буквально
набиты промышленными товарами: штабелями
лежат джинсы, каскадом высятся магнитофоны
- просто воплощенный сон советского
человека! Бери, не хочу! И надо бы
порадоваться этому, наконец-то,
наступившему, прямо-таки вулканическому
изобилью, если бы: ни дети. Они
пробежали одичалой стайкой, как-то
хищнически успевая метнуть на тебя
странный, как бы деформированный взгляд.
Кормящихся от рынков и улицы детей можно
встретить по всей России, и я сначала
подумал, что это нищие, которые сейчас
попросят денег. Но в центре южно-уральской
столицы они даже не приостановились.
Метнулась по проходу другая стайка -
именно стайка, быстроногая, с
взаимосвязанным движением. И вся эта
подземная жизнь мне показалась набухающим,
разрастающимся многопалым организмом,
пытающимся, как грибное семейство,
вздыбить каменные оковы.љ
Скоро, уже не у
подземных прилавков, а в супермаркете я
увидел, как одетые в замызганное тряпье
дети покупают очень дорогие упаковки со
сладостями. Детей из поземного мира я
встретил и среди ночи. Они с гоготом и
воплями носились по автобусной остановке,
подчиняясь лишь своим внутренним законам,
как бы сбитые воедино, и взрослые опасливо
сторонились их.
Не знаю, как насчет
новых русских и нового мышления, но с новым
биологическим типом, вполне возможно,
так называемому цивилизованному
пространству в третьем тысячелетии
придется познакомиться.
<Хочу
за границу>, - красивая актриса роняла слезу
на этот раз не от выброса из заводской трубы.
Ей страшно возвращаться с работы
вечерами, деньги в сумочке она уже не носит.
Ее дочь собирает документы, ищет
зарубежного знакомства в интернете. Да и
почти все женщины в Челябинске, с кем
довелось встретиться, как сговорившись,
твердили мне о прелестях западной жизни. И я
бы решил, что это какое-то местное поветрие,
если бы не слышал подобное и в иных
российских весях. Что касается столицы, то
здесь всё подсчитано: по данным московских
ЗАГСов на две тысячи пятый год, каждая пятая
девушка выходит за муж за иностранца.
Сначала мне думалось, что
надуло из СМИ! Слов нет, СМИ не только
бабам головы задурили. Мелькала и такая
мысль: женщины, как крысы, бегут с тонущего
корабля. Дело чуть в
ином.
Я опять обращаюсь к
образу художника, как зачинателя жизни. Юру
Егакова в мастерской я застал почти
случайно. Он теперь в
Златоусте работает для поделочных
мастерских. Создает эскизы, которые уже
другие умельцы воплощают в более
масштабных работах. Я держал его эскизы в
руках, как зримый образ будущего.
Образ будущего.
Женщине, призванной
родить ребенка, продолжить жизнь, в
обеспеченном западном мире,каким его нарисовали СМИ, видится образ будущего. Хоть какого-то,
когда нет иного.
Заказов у Юры много. И женщины в его
мастерской выплетают свое будущее здесь,
где талантом к
сочетанию цвета и тона и
одарил их Бог.
Назад >>>
|
