ОБ АВТОРЕ

ПУБЛИКАЦИИ

РАДИОПЕРЕДАЧИ

КНИГИ

ПРОЗА

ФИЛЬМЫ

В ПРЕССЕ

БЛОГ В ЖЖ

“Плот вновь укатывало в сердцевину, отбрасывало вспять, изматывая людей. И зазывное, усыпляющее, далекое, множащееся голосовое пение вдруг протяжно донеслось из-за береговых скал... Голоса ветвились, убаюкивали, хотелось лечь и заснуть, и забыть обо всем, и будь, что будет.

Старый каюр словно дождался нужного часа. “Абаасы”, — кивнул он, прислушиваясь. Развел костер, накормил огонь, плеснул теплого масла по обе стороны, окропил себе лоб, и запел сам. Мало кто понимал слова, но каждый слышал, что каюр, сделавшийся тойкосутом, поэтом и певцом сразу, повел рассказ о себе, о всех, попавших в ловушку духов воды, земли и неба. Как повествуют тойкосуты о событиях былых и настоящих в дни празднеств, как заводящий представляет каждого в осуохае — танце единения душ. Только размеренней, неторопливей, помня, что не с людьми, и не в праздник, а с верховными судиями судьбы ведет он разговор. И они, выслушав, решат: достойны ли эти люди дальнейшего пути? Жизненного пути достойны ли? Им, верховным силам, не обязательно нужна твоя жизнь — им довольно рассказа о ней, если он правдив и достоин. Если же тебе нечего сказать о себе, или есть причины, по которым ты не можешь этого сделать: ты нагрешил, ты был бесчестен, или просто лишен голоса своего, то ты сам предрешил свою участь” ( Из романа “Осуохай),

На слиянии трех рек, на мысе, нависающим перед лесным беспредельным сибирским простором, стоит невысокий резной столб - сэвэк. Перед ним красивый юный эвен в национальном наряде, размахивая руками на манер шаманов, рассказывает о культовых обычаях своего народа, которые всегда имели и практическое значение. Сэвэк - это и привязь для оленей, потому как “эвенки люди оленные”. Но также - символ трехмерного мироздания: две окружности и остроконечная маковка, венчающие тулово столбика, напоминают образ православного храма. Причем, если добрые и злые силы у тунгусских народов могут населять любой из миров, то у якутов разделение строгое: светлые силы - в “высшем”, “темные” - в “нижнем”, а люди и звери в живом обличье - в среднем. Якуты - "люди лошадные", их знаковой охранной частью построек была коновязь - серге. Уходя на охоту, эвенк “замасливал” духов “верхнего” мира, помазав маковку сэвэка сметаной или жиром, а если удачи не было, то, вернувшись, в сердцах мог и похлестать, но уже среднюю маковку.

В охотничьем поселке Чабда, где мы находимся, всего пять старых изб, да два новых дома, принадлежащих лесной охране: в последних люди бывают лишь наездом. Две небольшие реки Дюкта и Чабда впадают здесь в полноводную Маю. Название реки Мая переводится и как “Священная” и как “Жирная”, то есть богатая зверем, рыбой: жир для северянина - не только сытость, но и тепло, а потому – это священный дар!

Молодого эвенка зовут Андреем, и он, “оленный человек”, как выясняется вовсе не абориген, не охотник, а предприниматель из Якутска, торгующий компьютерами. Но занимается этим, бизнесом, в большей степени для того, чтобы иметь возможность издавать эвенкийские книги, возрождать национальную культуру. “Происходит якутизация эвенков”, - жалуется он. В самом деле, мало кто из молодых эвенков, живущих на Мае, знает родной язык: в быту говорят на якутском, но хорошо владеют и русским. Кануло в лету и кочевническое оленеводство, люди живут оседло, и занимаются только охотой (рыбалкой, понятно, тоже, но это как бы само собой). Не видно в поселке и лошадей: это странно, потому что в Якутии практически вокруг каждого наслега или города пасутся небольшие табуны “гулевых” лошадей. Это удивительные животные, которым не нужно заготавливать ни сена, ни овса: зимой они обрастают шерстью и добывают мерзлую траву копытами из-под снега. Держат их в основном на мясо, забивают до года: в Якутии едят не конину, как в иных тюрских землях, а жеребятину, причем и для местных русских – жеребятина предпочтительнее любого другого мяса. Она считается целебной.

Именно здесь, в Чабде, побывал полтора века назад великий русский писатель Иван Александрович Гончаров. “... Вез меня Егор Петрович Бушков, мещанин, имеющий четыре лошади и нанимающийся ямщиком у подрядчика, якута. Он и живет с последним в одной юрте; тут и жена и дети... Отчего Егор Петрович Бушков живет на Ичугей-Муранской станции, отчего нанимается у якута и живет с ним в юрте - это его тайны, к которым я ключа не нашел...”, - записал автор “Обломова”. Характерность нашей истории и нашего отношения к самим себе заключается и в том, что Гончарова в первую очередь знают как создателя “Обломова”, породившего понятие “обломовщина”, которое приросло к слову “русский” и стало “национальной чертой”: так уж учили. Тогда как сам все тот же русский человек, добывший из души Обломова, был необыкновенно деятелен. Действительный статский советник, главный цензор Петербургского цензурного комитета - по существу, главный цензор России, член совета министров, редактор журнала, автор ряда литературных шедевров... Да что говорить, иному бы одного его кругосветного путешествия, запечатленного во “Фрегате Паллада” достало бы гордиться до скончания века и остаться героем в памяти потомков. Вот здесь, на Мае, я не могу уразуметь только того, как можно было в середине минувшего века пройти на лошадях и по воде от Охотского моря до Якутска, потом до Иркутска, через всю Сибирь и Урал до Волги, до родного Симбирска и Москвы!.. Вот ведь она, оборотная-то сторона “обломовщины” русской. О ней бы надо на уроках литературы говорить.

Тайны же - почему русский Бушков жил в одной юрте с семьей якута - спустя полтора столетия (в этом году ровно сто пятьдесят лет со дня отплытия “Фрегата Паллады) не разгадал и я. Все жители Чабды - эвенки, и все - Бушковы. Причем, есть среди них луноликие, как якуты, а иных можно принять и за русских. Ну, немного с сибирской скуластостью. Про одного, высокого, русоволосого, плечистого парня с таким открытым, доверительным взглядом, что даже страх брал, я просто думал, что вот, русский откуда-то затесался: прямо Емеля из сказки. Нет, звенк! Понятна гордость чабдинцев, когда они говорят, что отсюда, из таежного поселка, вышел профессор медицины - так же Бушков, Петр Николаевич, эвенк, живет в Якутске. Но меня не менее удивляет, что родной брат знатного на всю Якутию человека остался здесь, занимается промысловой охотой, как и предки. На берег поднимался немолодой человек, к которому с привизгиванием бросилась лайка, хвост калачиком. Это и был Василий Николаевич Бушков. Он, робко улыбаясь, как все эвенки, вывалил из рюкзака сеть вместе с рыбой, и дети тут же, в мгновение ока выбрали из ячеек здоровенных, с лапоть, карасей, наполнив большой таз. Рыба озерная, и на мою просьбу, съездит на озеро еще раз, показать, сказал, замявшись, что можно, только на другое озеро: это пусть отдохнет. Главный завет коренного северянина: не вычерпывать природу, не брать лишнего.

Когда охотники-эвенки собрались кружком, то чем-то щемящим повеяло от них: глаза... Что-то особое, неприкаянное, мне хочется сказать, подраненное, но нет, ни то, что-то не вполне присутствующее здесь, забранное дальним, было во всех этих снайперски метких глазах.

“Чабдинцы” принадлежат к охотоведческой родовой общине, раскинувшейся маленькими поселениями в два-три дома на двести восемьдесят километров. Общиной жить, охотиться, транспортировать добычу и торговать, проще, чем поодиночке. Если, конечно, община не станет тем, чем стали колхозы, где общим было только право на труд. А на возможность самим решать, что сеять и кого разводить, с кем и как торговать, на продукт труда - права не было, а значит, по существу, и не было никакого коллективного хозяйства. Была лишь эксплуатация и подмена коренного общинного уклада, когда крестьянин терял не только выгоду, но и личностный интерес. А в результате бежал из деревни. И если за общину опять будут решать - хозяин, чиновник или “крыша”, - прока не будет, как это ни назови.

О том и ведут речь охотники. Говорят лишь двое, причем выясняется, что я поторопился всех определить в Бушковы, есть и Атласов, Иван. Да глава общины, женщина, живущая в Усть-Мае, Ирина Сигаева: она напористо пытается вбить в меня мысль о праве на самостоятельность общины. Нет сомнения, что без самостоятельности, и огород нечего городить. Основной вид добычи - соболь. Здесь они его “по шестьсот” сдавали, а ведь там, где-то, в Хабаровске или в Москве, рассказывают, по четыре тысячи за шкурку дают. (Эх, думаю я, а насколько там, как говорится, “обуют”!). С доставкой большие сложности. С невестами плохо: для них, кроме хозяйства, нет, а главное - детей школьного возраста отправляют в район, и что без ребенка остается женщине? Правда, есть и женщины - великолепные охотницы! Для детей же прежде были интернаты, теперь - они по родне, живущей в больших наслегах. Словом, прежде было многое, а теперь, как законы наводить, так, пожалуйста, а как помочь, так дела до них здесь нет никому. Лицензию вон на охоту получить не могут! … Насколько я понимаю, многое в жизни общины будет зависеть и от того, насколько осуществляются именно общие интересы, и наиболее активные, а главное, знающие ту, городскую или, точнее, “прогрессистскую” жизнь не подомнут под себя остальных.

Даже от Чабды до Усть-Маи сто километров по реке, от других поселений того дальше. А путь только по реке: летом - на моторных лодках, зимой - на “буранах”. Бензинчика “жрет” это транспорт я вам скажу!..

Вспоминая многочисленные разговоры о пьянстве малочисленных народов, понимаешь: в охотку тут в ларек не сбегаешь. Правда, иногда хитромудрые люди, в основном пришлые, выходцы издалече, привозят для “бартера” - в обмен на пушнину и рыбу - этот “валютный” товар. Мне довелось опробовать подобное зелье на берегу стремительной холодной Индигирки. Сидели в ожидании вертолета кружком, я присмотрелся: какая-то странноватая этикетка у “Столичной”. Взял, читаю, где произведено. Написано: “Россия” - и дальше ни города, ни деревни, а сразу - ул. Неизвестного солдата, 17.

Обмануть северного человека нетрудно. Как, впрочем, и всю честную Россию. Ну, обманули, да еще похохотали. Обокрали, наелись, засытились от жадности, бойню начали, давай мир делить. Только будущее - за этим обманутым сегодня природным человеком.

Ибо в современной цивилизационной системе одно отключение водопровода граничит с катастрофой, электричества - тем более. Дележ природных ресурсов уже сегодня поднимает смертоносные ракеты, а настанет пора их истощения...

А природный человек - будет жить.

Встречал я и русских потомков ямщика Бушкова: на Амге, воды которой настолько чисты, что дно просматривается по всему руслу реки. И все они, русские и эвенки, доводились друг другу близкой родней: сам глава Усть-Майского улуса Владимир Васильевич Топорков оказался потомком ямщика Бушкова по одной линии, а о другой происходил от самого первого русского поселенца этих мест, пришедшего из Иркутской губернии.

Полтора века назад здесь пролегал Аянский казенный почтовый тракт, и Иван Александрович Гончаров ехал не по заброшенной Богом тайге, а на перекладных от одной ямской станции к другой. Тракт создавался Россиско-американской компанией. На ямской службе были заняты не только добровольно переехавшие сюда или жившие здесь люди, но и подневольно переселенные русские скопцы и свершившие “проступки” якуты. Все одинаково получали “вспоможение” на обустройство, да и землицы, и зверя вокруг хватало: только не ленись.

“Титанов много, целый легион; и все тут замешаны, в этой лаборатории: дворяне, духовые, купцы, поселяне - все призваны к труду и работают неутомимо. И когда совсем готовый, населенный и просвещенный край, некогда темный, неизвестный, предстанет перед изумленным человечеством, требуя себе имени и прав, пусть тогда допрашивается история о тех, кто воздвиг это здание, и так же не допытается, как не допытались, кто поставил пирамиды в пустыне”, - писал Гончаров. Что верно, то верно, с той разницей, что в видимые перспективы Аянского тракта вмешались неведомые государственные прожекты: с продажей Аляски прекратила деятельность Российско-американская компания, а с ней и прекратил существование Аянский тракт. В 1920 году вновь началось строительство этой дороги, но грянула гражданская война. Примечательно, что люди, жившие здесь века в межэтническом ладу, жесточайшим образом лили кровь, опять же не по национальному признаку, когда дело коснулось собственности. Ведь здесь жили только вольные люди, сами себе хозяева.

Советская власть была богатой, могла все, от золотой руды до оленятины и мехов перевозить воздухом. Ныне - руками разведи! Речь о необходимости дороги здесь теперь заходит повсюду: в администрациях улусов, в местной печати. И загораются глаза у парнишки лет пятнадцати, Федора, который возил меня, высекая воды, на моторной лодки по Мае: он знает, что в соседнем Хабаровском крае стареньких “тойот” с правосторонним рулем, как грязи, и стоят они там столько, что под силу купить и охотнику. А что такое сто километров по тракту на “тойоте” - до Усть-Маи, где невест прямо на выбор!.. Эвенков часто называют детьми природы, но, когда Федор усадил меня в лодку “покатать”, а потом, уже на острове дал ружье и поставил консервную банку, на, мол, побалуйся, я понял, какие же мы, городские люди, в его глазах младенцы...

На прощание мы танцуем “Осуохай”. Доводилось слышать, как представители “цивилизованного пути развития”, в извечной своей снисходительности и иронии, посмеивались, глядя, как танцуют северные люди: дикари, мол. Осуохай - глубоко мировоззренческий танец. Заводящий в нем рассказывает о себе и о каждом в круге, а все остальные подхватывают его импровизированную песнь. Так создается общая картина, призванная выверить себя опять же по природе. И мне бы в своем рассказе о сибирском Севере о многом и о многих надо бы рассказать, чтобы создать общую картину.

Столетия Север напластовался мощной людской энергией: в семнадцатом веке казаки принесли чувство державности. И ныне в дали дальней - за триста километров, не от Москвы, а от Якутска, - рождается писатель Николай Лугинов, который создает эпопею о Чингисхане, утверждая, что свобода личности и полноценное личностное самоосуществление возможны только... в империи.

А в середине 20 столетия энтузиасты ученые-изыскатели Северный мир в буквальном и переносном смысле отогрели - кострами и верой, открывая месторождения олова, молибдена, нефти, золота, алмазов... Вехи истории, которые благодаря “закрытости” той или иной отрасли были мало известными тогда, в советские времена, и уж совершенно выпали из внимания сегодня. Хотя все “выживание” страны, все богатства так называемых “олигархов” заложены трудом геологов, горняков, строителей эпохи конца сороковых, начала шестидесятых. Времени жертвенного поколения.

Редчайшей силы и талантливости люд во все последние четыре сотни лет двигался в Сибирь и по этапу. Старейшина якутской и российской словесности Соурон Омоллон в Черкехе организовал музей ссылки. Им также созданы этнографические музеи в Татинском улусе и в Сотинцах, в семидесяти километров от Якутска, где 370 лет назад, в 1632 году, высадился отряд русских казаков. Это целые городки под открытым небом: представлены жилища, костюмы, уклад жизни всех народов, населяющих Якутию. И сам Суорун Оммолон, родившийся через год после первой русской революции, то есть в 1906, видится реализовавшимся воплощением всей этой исполинской силы. Об этом человеке, редчайшей памяти, деятельности, можно было бы много говорить, но просто немеешь, когда почтенный старец, прямой и поджарый, как стайер, поднимается на колокольню храма и звонит благовест. Или играет на колоколах и колокольчиках якутскую мелодию.

Но пока речь моя пойдет о родных братьях эвенков – об эвенах. Прямо на Север держит путь вертолет. Час летим, другой – ни избушечки, ни дороженьки, лишь тайга внизу, да звериные тропы, как пролежни на шкуре. Вдруг дохнуло холодом и страхом. Вертолет заметался. Стал лавировать меж горных скал.

Гряды северных гор я впервые увидел на картинах замечательного якутского художника Афанасия Осипова: они выглядели иной планетой. В реальности горные хребты казались еще более фантастическими, на века безжизненными. Вдруг странные пепельные лужи, такой же принадлежностью к фантастическому, проплыли внизу - оставленные золотые прииски. А за хребтом - лагерь ГУЛАГА. Когда из него заключенным удавалось бежать, их не искали: они были обречены. Тем не менее, я знаю о человеке, который бежал, прошел до Киренска, что в верховье Лены. Это отец неукротимого человека, богатыря сложением, видного русского философа Георгия Ивановича Куницина.

Оставили след по Сибири и советские “зека”. “Политические”, полагаю, здесь дали малый посев: они были наглухо изолированы от населения. Если Достоевский в середине девятнадцатого столетия вынес из каторги восклицание о лучших силах России, там находящихся, то Солженицын век спустя из лагеря вышел с воплем – сломают всех! А вот “уголовка” крепко растекалась по Сибири: “вольнонаемные”, “вербованные”. Но ведь тоже - непокорный люд, с характером. Поэтому растопыренные пальцы в разговоре сибиряка, подергивающиеся плечи - вовсе еще не значит, что он блатной. Привилось. И один из руководителе золотоносного Томпонского улуса, где пролегает построенная на костях дорога “Магадан - Хандыга, бывший геолог Илья Семенович Шадрин, прищурив в лихоимской улыбке азиатские глаза, чуть выпятив челюсть и раскинув руки, в двух словах объяснил отношение к самому популярному реформатору: “Лучше два колымских вора, чем один московский фраер”.

Глядя на современные дома на сваях, или на старинные якутские могильники - арангкасы на ножках-столбиках, - думается: а не в этих ли северные землях и сказочный русский Иван набрел на избушку на курьих ножках, в которой жила Баба-яга. Тем более что “еге” по-якутски - бабушка. И наиболее почитаемым шаманом, как среди якутов, так и у тунгусов, являются женщины.

Тень шамана, кажется, носится над этой землей зримо, видима краем глаза, ощутима спиной. Этнограф Анатолий Афанасьевич Алексеев показывает фотографии, на которых видно, как руки шамана высекают свечение. Профессиональный фотограф, посмотрев негативы, утверждает, что так не подделаешь. Но мне это видится не столь важным. Важен образ, часть мифотворчества, без которого Север становится лишь “ таблицей Менделеева”.

“Шаманят” сейчас в Якутии многие, но настоящих шаманов, по уверению того же Алексеева, осталось трое. Однако вопрос “шаманизма” в Якутии остро дискуссируется.

Суорун Оммолон отстаивает православие и видит в сегодняшнем увлечении шаманизмом будущий раскол общества. А у мифологизированного Андрея Борисова, театрального режиссера с мировым именем, даже шут в Короле Лире, по существу, шаман. Это естественное развитие национального самосознания, если не впадать в кому “партийного мышления”, неважно каким оно вдруг становится, “православным” или “шаманским”, - ну, тут уж никак не обойтись без чистки рядов! Но я ни разу не встречал противоречия на этой основе в среде простого населения: обряды коренных северян здесь признают и русские, а у эвенов и эвенков - крестики на груди.

Я смотрю вниз, на полное безлюдье и думаю, как здесь должно было восприниматься Евангелие?

Здесь невозможно собрать толпу, которая бы прокричала: “распни”. Да и двенадцать апостолов на Тайную вечерю не соберешь. Но ведь Христос пришел вернуть истину - вернуть! - но кроме Божьего мироздания здесь, по существу, ничего и нет, здесь все истинно. И “золотому тельцу” в этих землях не поклонялись, даже, когда золото стали тоннами давать “на гора”.

Вертолет приземляется на излучину горной реки, где стоит одна бревенчатая лачуга да две палатки.

Как печальны глаза современных эвенов-оленеводов! Печальны, и чуть виноваты перед вдруг опустившимися с неба на “вертушке” городскими людьми. Виноваты и потаенно насторожены. Только дети и старики смотрят на прилетевших издалече людей открыто, радостно и любопытствующе.

Кочуют эвенки-оленеводы Оймяконского улуса в самых обыкновенных брезентовых палатках круглый год. Оймякон, напомню, полюс холода, где морозы зашкаливают за семьдесят! Обогревается палатка железной печуркой - наподобие буржуйки. Вдоль стенок, как в юрте, лежбища из козьих и оленьих шкур. Поверх - типовые спальные мешки. Не у всех: вещь дорогая.

Палатки и печурки “прижились” в северных землях после войны, когда воодушевленные люди именем геологи и горняки перерыли всю Сибирскую платформу. Палатку собрать быстрее, нежели чум, для которого нужны жерди, много шкур и мехов. И печурка с выводом трубы наружу греет лучше, чем дымный костер. Но исчезает самобытность. Красота. Эвены по Сибири считались щеголями: ярко украшали свои жилища и убранства. Теперь же одеваться стали в “робу”, в камуфляжную форму, в телогрейки, сапоги. С одной стороны - удобно, дешево. С другой - городскую моду все равно не перещеголять. Зимой лишь обувью по-прежнему оленеводам служат меховые торбаза: легкие такие сапожки из меха.

Но, как и века назад, в долинах гор пасутся “домашние” олени. Их надо уметь вовремя собрать, предотвратить убийственные драки между самцами во время осеннего гона, срезать панты по весне, защитить от хищного зверя, не дать уйти с дикими оленями, ибо прирученное животное легко увлекается диким, а дикий олень никогда не прибивается к оленеводческому стаду. Да и из прирученного оленя не в раз сделаешь ездового: это отдельная наука!

- У дочери дня три зимой прожил, - делился старый оленевод с блаженной улыбкой и бородой веером, которая делала его похожим на богемного художника. - Шум, людей много...

Старик смотрел на меня с большим интересом, как, мол, это вам там такую тяжесть сносить удается? Меж тем речь он вел вовсе не о большом городе: его дочь жила в центральном наслеге Эвено-Батынтайского улуса, где, пробыв полдня, я насчитал ровно две машины, прошедших по улице.

- Я не могу жить по расписанию. Пришел на работу в восемь, ушел в пять, - объяснял мне свое отношение к жизни и к тому, почему он не живет в городе, сорокалетний оленевод Василий из Оймякона. - Не могу, когда начальство над головой. Я привык к свободе.

В понятие “свобода” он вкладывал нечто совсем иное, чем та “свобода”, ради которой люди обносят “крутые” особняки высокими заборами с наблюдающими видеокамерами под гребешками и тонируют стекла дорогих лимузинов. Хотя без “расписания” его труд тоже не обходится: работать оленеводу приходится не от темна до темна даже, а в соответствии с годовым циклом, где существует длительный полярный день и долгая полярная ночь. Так, что со стороны трудно и разобрать: олень для человека, или человек для оленя?

— Такая жизнь нам еще нужна, - продолжал Василий. - Мы так привыкли. А молодые уже сюда не пойдут. Им нужны дискотеки, телевизор...

Юность самого Василия падает на время, когда уже и дискотеки вовсю гремели, и уж тем более телевизор был не внове.

— Тогда все было по другому... - смотрит опять оленевод перед собой.

В прежние, советские времена на стойбище оленеводов была маленькая передвижная электростанция и уж тем более рация. А главное: было уважение к профессии. Сейчас ничего этого нет. Люди здесь могут надеяться только на себя, что ни случилось. И старший оленевод Василий не то, чтоб не доверяет мне. Просто я оттуда, из того мира, который хоть изредка, но приходится ему видеть по этому самому телевизору.

Неподалеку играют дети, разложив камни по траве. Это дома - большие, в несколько комнат, с кроватками, с уложенными на них “людьми”. У девочек, их две, они школьницы - у каждой свой дом. Мальчик поменьше, ему только предстоит идти в первый класс. Он городской, из самого Якутска, зовут его Алик. Алик очень резвый, все норовит то ли переставить “мебель” в доме одной из девочек, то ли разрушить что-то - парнишке хочется показать, что девчоночьи игры ему нипочем. Дети здесь, на оленеводческом стойбище, все лето. Без телевизора.

Один из эвенов у костра режет свежую сырую печень горного барана. Барана застрелили только что, ранним утром: оленевод - он всегда и охотник. Прежде, чем есть самому, эвен “кормит” огонь.

Помню, как впервые оказался в Якутии на зимней рыбалке: поразило, что рыбины, вынутые из сети, на снег приземляются уже скрюченными намертво. А потом среди зимней ночи как-то, не в тайге, а в центре Якутска, остался один, голосовал машинам, и понял, что все, еще минут пятнадцать и околею тут, с протянутой рукой, напротив памятника вождю. Огонь здесь скоро хочется лелеять, носить его за пазухой, греющий.

Поэтому геологи в идеологизированные послевоенные годы, будучи воспитаны на атеизме, очень скоро начинали вести себя в соответствии с местными обычаями: “кормили” огонь, повязывали салама на священное дерево у дороги или реки, отправляясь в дальнейший путь. На удивление почтительными к ладу сибирских коренных жителей оказывались удалые русские казаки. Они, правда, и сами были в основном с Севера: с Великого Устюга, соливычегодские. Знали, почем она, зимушка. Сила силушкой, а тайга тайгой. Эвен, бросающий кусок печени в костер, не оленевод, ученый Алексеев. И очень мерный, “внутренний” человек Василий неожиданно резким окриком его поправляет. Оказывается, надо отдать огню не любой кусок, а пленочную сердцевину печени - сосредоточение ее целительных сил. И надо делать так, как надо. Как делали предки: почти каждый, с кем я говорил из эвенов, знает свои рода до седьмого, четырнадцатого колена.

Мистика северян, как я уже замечал, всегда имеет практическое значение - узловатая пуповинка как раз не годна для еды. Сама же свежая баранья печень, подрагивающая в руке, как желе, также не воспринимается “сырым” мясом: студень такой, похрустывающий, чуть вяжущий полость рта. По крайней мере, так чувствуется здесь, среди холодных гор, рядом со стремительной рекой, под легким, но пронзящим ветром.

И здесь речь заходит о собственности: кому должно принадлежать стадо - государству или конкретному оленеводу? Как выгоднее? Все сподручные Василия, старшего оленевода, ответили, что, конечно, государству, колхозу, иначе просто не вывезти мясо - нужен транспорт, самолет. Также рассуждает и представитель районной администрации.

- Свое - было бы интереснее, - оживляется Василий, заменяя мое слово “выгоднее” на “интереснее”.

Хотя так же верно, что одним интересом тут не отделаешься: грузом лягут налоги, бумажная волокита, бухгалтерия, необходимость торговать из-под полы, а значит, скручиваться с криминалом, тем более, что олени это еще и панты, которые хорошо “уходят” в Японию, и т.д. и т. п.

- А как торговать, перевозить? – спрашиваю я.

- Как-нибудь, - уводит взгляд старший оленевод.

Смотрю и я за ним вдоль горных хребтов.

Господи! Как млада Земля наша! Вон сопка, поросшая лиственницей, вон - покрытая ледником, а эта - голая совсем, будто вчера народившаяся. Да, там где-то, далеко на Западе или Юге - тесна история! Племена издавили друг друга и поколения стаптывают следы предков. Человек там пребывает в скученном мире, в измерении, ему уготованном. А здесь, в сибирском северном земном крыле, - существующая где-то там человеческая история видится мгновением. Здесь время исчезает. Человек существует лишь в пространстве. В космосе.

Прежде тунгусы покойных хоронили на ветвях деревьев. Это было разумно опять же с практической точки зрения: подолби ее, матушку, вечную-то мерзлоту! Но присутствовал в этом и высший смысл: человек уходил туда, откуда явился - в просторный мир. И эвены, эвенки, юкагиры имели обыкновение водить праздничные хороводы на похоронах.

Костер потрескивает, играет пламенем.

- Вот вы дикого барана утром подстрелили, - пытаюсь я нащупать возможности решения бытовых проблем, - а если хорошенько поохотиться, убить десять баранов или диких оленей, продать и на эти деньги купить рацию, мини электростанцию?

- Ну, сегодня убьешь, а завтра что? - точно выстреливает невысокий худощавый старший оленевод с кроткими, словно зазванными иным видением глазами. И замыкается в неловкости оттого, что не в силах втиснуться в привезенное ему время. Человек пространства, он выбирает свободу распоряжаться часами времени своего, а по существу - жить вне времени. Свободу соответствия родовой данности.

Природная жизнь вовсе не отменяет повышения жизненных удобств, и я думаю, что сейчас уже возможен дипломатик с компьютером, телефонной связью и телевизором. Другое дело, что по нему смотреть...

И опять с недоумением вспоминались рассказы о пьянстве тунгусов. Сюда уже и барыгам не дойти: километров триста - по прямой через горы, или четыреста - по распадку. Да, сдав мясо или панты, получив деньги, - удержаться от выпивки в поселке или в городе трудно. А много ли человеку не привычному, искони живущему иначе, надо? Да, зажив другой, “безоленной”, поселковой или городской жизнью, потеряв тот лад, ту мистерию, которая полнила смыслом все поступки, все сущее вокруг, соразмеряла отношения человека и природы, потеряв это - многое ли остается? Как многое ли осталось у жителей центральной России?

Но здесь оленеводы даже могут и не заметить “прогрессистского” армагеддона. Ну, придет себе эвен по весне, с ласковым солнышком панты сдавать, а здесь - на тебе, все отправились в просторный мир.

Нет у человечества будущего без того нравственного стержневого правила, сявято соблюдаемого северным человеком: “Не бери сверх нужного от природы”. Утку нельзя лишнюю - сверх сытого, да и то в меру, живота - нельзя убить!

“Вывести” северянина - истребить – можно, подменив систему мировоззрения. Уже случалось, когда отпрыски оленеводов, ставшие городскими, приезжали в Стадо и убеждали родителя забить скот подчистую. Враз клали в карман столько, сколько возможно заработать лет за десять работы, получая доход от приплода. Правда, все это делалось не ради просто наживы, а чтобы неустроенные в городе дети смогли купить квартиру.

Я смотрю на эвенов, почему-то все стыдливо прячущих глаза, живущих иным, и вдруг представляется тверской поселок с нелепым для России названием Изоплит: идут в глубине сельской улочки два мужика, один переваливается, как огурец, а другой наоборот, пошатывается высохшим стручком - и такое же в них недоумение, оторопь. Зовущая память. Да, да, - можно посмеиваться и похихикивать, это единственное, что у нас стало получаться, - но и в Москве, в тесном метро, глянешь, а глаза-то у человека - вне времени.

Ибо главное-то прозрение, которое постигает меня: здесь, на Севере, среди эвенков, эвенов, якутов и местных русских, я касаюсь не чужого и далекого, а самого близкого в себе, родового. Духовной прародины своей.

Мы люди пространства. Воли. Время в нас сжато: Куликовская битва и последние события в Думе воспринимаются нами почти на одном уровне взволнованности. И не только в Сибири, а и в Приуралье, в Поволжье, непросто было собрать толпу, и тринадцать апостолов не в раз соберешь на Тайную вечерю. Пойди, в зимушку-то, пошагай! А пока дойдешь, доберешься до ближайшего-то, отдаляющегося в мерцании огонька, да намерзнешься, да перепутаешь в метель путь и судьбу, так уж и всхлипнешь от умиления, от ясности явившейся истины в тебе, и уж возлюбишь! Возлюбишь каждого, и братом назовешь!

Сторону просторного земного крыла, названного Россией, Христова истина не покидала. Она и сейчас не оставила нас. Мы единой Северной цивилизации.

Разговор о поездке на сибирский Север, в Якутию, в край эвенков и эвенов, я начал с цитаты из собственного романа “Осуохай”, дабы подчеркнуть, что северный человек живет не только в суровых природных условиях, в жестком климате, но, прежде всего, в той мистерии, которую творит вместе с ним все сущее вокруг. Северное мирочувствование похоже на движение циклонов и антициклонов, в котором четким образом определяется место, отведенное человеку.

Из оленеводческого стана с нами улетал и семилетний Алик. В Якутске его ждали папа и мама, школа: первый класс. На вертолете он летел впервые. И по всему разумению, должен бы радоваться, смотреть на пилотов, дверь в кабину которых была открыта и уж, конечно, в эти минуты желать стать летчиком: мальчишка же! Но мальчик плакал, рыдал, не стесняясь, забыв об окружающих, впившись взглядом туда, где на береговой излучине остались бревенчатая лачуга с двумя полинялыми палатками, горстка людей средь горного распадка, машущих всем улетающим, будто самым близким родным, заметавшиеся в изгороди ездовые олени…

- Кем ты хочешь быть? - спросил я его, когда парнишка успокоился в задумчивости.

- Табахыт! - с вызовом ответил он.

- А что это значит?

- Оленевод!

Назад >>>